Мартирос Сарьян: в поисках радости

С 15-ти до 92 лет Мартирос Сарьян рисовал свои сказки и сны. И перед началом каждой работы молился. Судя по картинам, Бог его слышал.

В ростовской Нахичевани вы можете пройти по улице Сарьяна, в Ереване — заглянуть в музей его имени и поскрипеть половицами его старого дома. Судьба и история распорядились так, что нахичеванский армянин стал ереванским, а сын землепашца — великим художником, принадлежащим всему миру.

Он родился, как Александр Блок, в 1880-м — в поколении тех, кто «делал» Серебряный век. И до конца своих долгих дней носил на своем красивом армянском челе отблеск этого дивного, казалось бы, безвозвратно ушедшего в историю века.

Вдали от столичных салонов, где век этот оформлялся и набирал силу, на маленьком хуторе под Ростовом прошло детство Сарьяна. Отец маленького Мартироса и еще восьмерых детей — Саркис — построил домик из саманного кирпича, покрыл его камышом. Вокруг простирались бесконечные степи, дерзко благоухали полевые цветы, над ними кружились тысячи пестрых бабочек.

Родители рассказывали о далекой родине — фантастически прекрасной Армении. Предки Сарьянов были переселены на Дон из Крыма императрицей Екатериной Великой, а значит, их корни тянулись из древней армянской столицы Ани. «Город 1001 церкви», как называли его в период расцвета — в XI веке. Тысяча первую церковь, по преданию, построили ради одной отдельно взятой скромницы, которая стеснялась молиться в многолюдных храмах.

В XV веке Ани окончательно взяли турки-сельджуки, сразу после этого выколов глаза прекрасным христианским фрескам. Изображения лиц вселяли в детей Пророка суеверный страх. Местное население сбежало в Крым и почти пять столетий мирно просуществовало там бок о бок с греками и татарами. Люди лишились родины, потеряли государственность, но сохранили мечту-тоску по своей сказочной земле. Это была жгучая и пряная смесь, которой с детства пригубил маленький Сарьян.

Он гонялся за мотыльками и засыпал в душистой степи, свалившись от усталости. Ему снилось, что он прячет Луну за пазухой. А еще — прекрасное жаркое солнце далекой отчизны.

Ростов — Москва — Кавказ

В 15 лет Мартирос Сарьян окончил Ростовское городское училище и поступил в контору по распространению почты. Работы было не очень много.

«В свободное время я увлеченно читал газеты и журналы, рассматривая иллюстрации, — вспоминал Сарьян в мемуарах «Из моей жизни». — Среди посетителей иногда попадались интересные типажи. Я садился в глубине конторы, в левом углу у стола и начинал рисовать, конечно, так, чтобы посетители ничего не заметили».

Однажды, после того как он сделал карандашный портрет одного старика, тот заболел и не пришел на следующий день в контору. Злые языки связали это с мистической силой сарьяновского рисунка. Начальник Мартироса на глазах у «жертвы» разорвал несчастное творение, дабы развеять злые чары. Но было уже поздно. Художество захватило Сарьяна и вошло в его плоть и кровь, как заразная болезнь.

В 1897 года при поддержке старшего брата Ованеса молодой человек приезжает в Москву и выдерживает конкурс в Училище живописи, ваяния и зодчества. Учится прилежно, постигает азы ремесла. Вместе с однокурсниками они часами простаивают у картин, выставленных в Третьяковке, чуть ли не выучивая наизусть каждый штрих. Однако Сарьяну уже тогда хочется найти собственный язык, обрести свой голос, не похожий ни на какой другой. К этому побуждает и эпоха — опрокидывающая авторитеты, избравшая своим знаменем поиск новизны.

На летних каникулах в 1901 году вместе с товарищем Мартирос Сарьян едет в путешествие по Кавказу и Закавказью. Его манит историческая родина — Армения. То, что он видит, ошеломляет его. Горы, арыки, цветущие долины и неправдоподобно яркие краски. Здесь рождаются его первые пейзажи, но Сарьян ими не доволен. Он чувствует, что школа душит его, знание приемов живописи только мешает, а палитра слишком сера, чтобы передать природное великолепие.

«Средства у меня были ограниченные, я постепенно овладевал языком живописи — признавался художник. — Запала мне в голову эта мысль — найти какое-то новое оружие, новые средства, чтобы лучше и сильнее передавать свой восторг и переживания… Точкой опоры стала родная Армения. Я избрал эту дорогу. Никакой другой путь не привлекал меня больше, чем этот».

Начнем, благословясь

Между тем педагоги им весьма довольны. В 1903 году Сарьян оканчивает Московское училище живописи, ваяния и зодчества с двумя серебряными медалями и поступает в мастерскую Валентина Серова и Константина Коровина. Два выдающихся художника творчески созвучны, но совершенно не похожи друг на друга. Серов сдержан, даже суховат, требует от учеников точной композиции рисунка и внутренней логики картины. Коровину важнее яркость образа, точность глаза, внутренняя раскованность и гибкость.

Мартирос благодарен обоим, но не собирается становиться послушным зеркалом чужих достижений. Он понимает, что ему как художнику предстоит обрести совершенно новые качества, а для этого — от многого отречься, многое забыть, как бы родиться заново. Неким вдохновляющим примером для него служат увиденные в Армении древние храмы. От одного взгляда на них, стоящих среди скал, у него перехватывало горло — так просты, аскетичны и изящны они были. Тогда он понял, что «изящество» — от слова «изъять». Отсечь все лишнее. Сарьян заводит привычку молиться перед работой. На первой странице записной книжки, которую он ведет по-русски, — единственный армянский текст. Это древняя молитва о победе добра над злом.

Искания Сарьяна созвучны времени. Заземленный реализм передвижников, при всех их очевидных заслугах, уже вышел из моды. Чтобы уйти от механического копирования «натуры», художник начинает писать фантастические акварели. Изображения зыбки, туманны, почти эфемерны. За 1903–1907 годы складывается целый цикл — «Сказки и сны». В это время он уже вовсю исповедует символизм в искусстве. Уйти от скучного правдоподобия, ухватить скрытую суть вещей — вот его задача.

Роза — голубая, нос — зеленый

В 1907 году Сарьян с группой художников участвует в выставке «Голубая роза». Выставка имела весьма разноречивую прессу. Известный критик Маковский сравнил ее с тихой и светлой часовней для немногих, а картины — с молитвами. Зато художник Грабарь не без сарказма заметил: «На выставке было непростительно много «приятностей» и до одури много «вкуса».

Действительно, «голуборозовцы» обставляли свои выставки особым антуражем, окружали «атмосферой». Картины висели на стенах, обитых струящимся серым шелком, и почти сливались с ними по тональности. Художники имели благие намерения — оторвать публику от обыденности, погрузить в волшебный мир грез. Само название объединения — «Голубая роза» — недвусмысленно намекало на родство с идеальным голубым цветком немецкого романтика Новалиса.

Просвещенная, толерантная и отягощенная солидным багажом европейской культуры, русская публика начала ХХ века готова была спустить многое. Она сама поощряла эксперимент в искусстве. Без нее, собственно, никакой Серебряный век бы не состоялся. Это она позволяла щеголяющему в желтой кофте Маяковскому плевать ей, сидящей в первом ряду, водой в лицо. Это она благосклонно выслушивала «дыр-бул-щир» Кручёных, усматривая в абракадабре отблеск гениальности. Но и ее прогрессивность порой ломалась на каком-нибудь молодом даровании.

Так произошло с Сарьяном. Его картина 1907 года «Комета» была освистана и осмеяна. А между тем картина замечательная. Звезда падает на землю, отражаясь в глазе озера. Это видит помещенный в центр события человек с единственным оком — не кто иной, как сам художник Сарьян. Потом этот одноглазый двойник появится еще в нескольких ранних работах.

Но зрители не впечатлились ни «Кометой», ни «Озером фей», ни «Пантерами». Они решили, что Сарьян попросту не владеет азами ремесла. «Можно ли пускать таких, как Сарьян, на выставки? — негодовали традиционалисты. — Чего доброго, он вообразит, что и вправду умеет рисовать».

Неласковая встреча современников не выбила его из колеи. «Кругом собачий лай, — спокойно фиксирует Сарьян в письме к другу, — лаются почти все газетные собаки, ведь ругаться легче всего, а сделать что-нибудь — труднее всего. Я иду твёрдо по своей дороге и больше чем убеждён в правильности того, что делаю».

Помощь пришла из Франции. Меценаты и знатоки искусства Щукин и Морозов выставили в Москве работы французских фовистов из своих частных коллекций. Бомба разорвалась, это была революция зрения и чувств. Русские увидели Матисса, Гогена, Ван Гога. Сарьян был взволнован — он понял, что абсолютно прав. Ведь и Гоген говорил про то же самое: «Художник должен быть самим собою, только собою, всегда собою».

Фовистов называли «дикарями» — после того как на первой выставке в Париже один из критиков, потрясенный экспрессией и страстью картин, обронил это словечко — «les fauves». Собственно, оно и значило «дикие звери». Сами художники это определение так и не приняли. Просто они писали так, как видели: яркими красками без полутонов, светотени и линейной перспективы. Предельная выразительность была их Богом. Матисс, к примеру, вполне мог нарисовать на женском портрете зеленый нос, если образ этого требовал. На упреки упертых реалистов он отрезал: «Я рисую не женщин, а картины».

Так и Сарьян через несколько лет скажет: «Если природный цвет — синий, но картина просит красного, я дам ей красный». А пока, вдохновленный французами, он написал свой автопортрет. Выставленное в 1909 году, полотно снова не удовлетворило московских снобов.

— Что это за цветные разводы у вас на лице? — спрашивали они.

— Желтым, медным и красным я показал освещенные места, а синим — затененные, — спокойно объяснял художник. — Так я решил задачу наилучшим образом.

Публика разводила руками. Но однажды Сарьян заприметил у своей картины великого знатока живописи Щукина. Тот застыл у портрета, как завороженный, а после сказал автору, что работа его великолепна. И тут же заказал портреты — свой и дочери. Надо ли говорить, что одно это признание было дороже, чем дружная хула непримиримых оппонентов.

Прошло два года. В 1911 году Сарьян выставил уже портрет Щукина — и тот, как магнитом, притянул к себе его бывшего учителя, Валентина Серова. Серов около часа простоял перед картиной. Мартирос подошел к нему, раскланялся, поздоровался — учитель не ответил. Потом он повернулся к Сарьяну и произнес два слова: «Как пушки!» Сарьян понял — это про глаза на портрете, пронзительные и широко расставленные. Больше ему ничего не надо было слышать. Ради таких скупых комплиментов художник живет.

Рисуя цветом свет

Итак, фовисты убедили Сарьяна в правильности избранного пути: быть верным себе. Следуя французам, он еще больше стал армянином и отправился в поисках самого себя — на Восток.

В 1910–1913 годах Сарьян совершает путешествия в Турцию, Египет, Персию. Его влечет не восточная экзотика, столь модная в Европе начала прошлого века, не холодное любопытство или поиск сильных ощущений. Он ищет на Востоке свои корни, глубинный родник, которым питается его существо.

Часами он наблюдает за пестрой толпой на улицах и базарах, наслаждается первозданным укладом человеческой жизни. Женщины в черных и розовых паранджах плывут мимо, перебирая ножками в деревянных туфлях, их черные миндалевидные глаза волнующе блестят. Верблюды, покачиваясь, вышагивают по желто-розовому песку. Разноцветные собаки стаями передвигаются по городу. Палящий зной расплавляет воздух, ослепительно яркий свет рождает невиданные цветовые эффекты. Щедрое солнце заливает мир, и мир рождает отклик — один непрерывный вопль восторга.

Чтобы передать все это, акварель уже не годится. Сарьян переходит на темперу. Его палитра становится плотной, насыщенной, кисть — смелой, линии — плавными и ритмичными, краски — светоносными и бесконечно разнообразными. Он постигает искусство изображать цветом свет.

Вернувшись в Москву, он пишет картины по своим иранским впечатлениям. И слава наконец находит его. Третьяковка покупает у молодого художника сразу несколько картин — «Улица. Полдень. Константинополь», «Финиковая пальма», «Гиены»… Новый Сарьян потрясает воображение, восхищает. О нем написана первая серьезная статья. Автор — известный поэт и художник Максимилиан Волошин.

«Звуки, из которых составлено его имя, выражают все его искусство, — уверял Волошин. — Корень «Сар» во многих восточных языках обозначает желтый цвет, то есть полноту света, солнечный ореол – царственное облачение мира». Сарьян был так благодарен мэтру за отзыв, что оставил этимологию своей фамилии на совести автора.

Единственное правило

Больше всего в это время Сарьян боится стать «модным» художником, погрязнуть в самоповторениях, штампах и клише. Чтобы не застаиваться, он снова готов к путешествиям на край света — в Индию, Китай, Японию. Его манит разнообразие жизни. Но планы срывает Первая мировая война.

В 15-м году Сарьян — вполне успешный и признанный живописец с собственной мастерской в Москве. Жизнь устаканилась. Но художники не умеют жить спокойно. Как когда-то Чехов в зените своей литературной известности бросил все и отправился переписывать каторжников на остров Сахалин, так и Сарьян с места в карьер помчался в Эчмиадзин.

В это время туда перебрались 100 тысяч турецких армян, спасаясь от резни и геноцида в Западной Армении. Если в Ереване жили всего 35 тысяч человек, то в Эчмиадзине — от силы восемь. После прибытия стотысячной армии страдальцев в городе начались эпидемии и голод.

Сарьян с друзьями пытался помочь беглецам. Были образованы добровольные благотворительные общества, но их деятельность споткнулась о собственное бессилие. Тысячи людей сидели на улицах и умирали от дизентерии и брюшного тифа. Сердце Сарьяна истекало кровью. На его глазах одна женщина похоронила в течение шести дней всех своих детей — в день по ребенку. Последнюю девочку она обернула в саван из собственной одежды, сшив его своими волосами.

Тонкая нервная организация художника не выдержала. С признаками явного психического расстройства друзья увезли его в Тифлис.

Потрясенный ужасом, Сарьян долго ничего не писал. Первой его картиной после вынужденного перерыва стал натюрморт с цветами. Кое-кто попытался выразить удивление: почему цветы, а не трагедия собственного народа. Сарьян отвечал: искусство не должно возвращать людей в кошмар, который они пережили наяву. Глазам, пролившим слезы, и душам, испытавшим страдания, надо дарить красоту и радость. Этому правилу не любивший прочие правила художник следовал всю жизнь.

В 1916 году он женился на дочери известного армянского писателя Лусик Агаян. Их первая встреча произошла в тифлисском артистическом кафе «Чашка чая». Девушка сразу приглянулась Сарьяну своей непосредственностью, особой пластикой и звонким смехом.

«То, что возникло между нами, не было обычной историей, какие часто описываются в романах, — признавался Мартирос Сергеевич на закате своей долгой жизни. — Это была встреча двух словно давно уже знающих друг друга родных людей, которые только случайно и временно были разлучены».

В счастливом браке со своей Лусине он проживет 56 лет. После октябрьского переворота супруги перебираются в Нахичевань, в дом матери художника. Сарьян основывает Нахичеванский музей краеведения и становится его первым директором, преподает в художественной школе, основанной усилиями Мариэтты Шагинян. Здесь появляются на свет его сыновья: старший — Саркис, в будущем литературовед, и младший — Лазарь, которому суждено стать известным композитором. А в 21-м году, после того как в Армению приходит советская власть, по приглашению председателя совнаркома Мясникяна переезжает с семьей в Ереван — уже навсегда.

Маритрос, соавтор Бога

Советской Армении нужно было яркое, выразительное и запоминающееся лицо. Своим портретистом она выбрала Сарьяна. Мартирос Сергеевич нарисовал новорожденной республике герб и флаг, расписал занавес в первом государственном театре. Природный патриот, страшно далекий от политики, он ничего не имел против того, чтобы его «сны о Востоке» превратились в «сны об Армении».

В 1924 году работы Сарьяна экспонируются на венецианской биеннале и имеют феерический успех. Его начинает замечать Европа. А в 1926 году достигший творческой зрелости мастер едет в столицу художников — Париж.

Поселившись в дешевой квартире на берегу Сены, Сарьян работает без передышки. Парижский период оказывается для него необыкновенно плодотворным — в состоянии высшего творческого взлета за полтора года написаны почти 40 картин. Все они выставлены в частной галерее Жирара и с восторгом приняты избалованной разнообразием французской публикой. Только четыре картины написаны в духе импрессионизма и «с натуры» — парижские улочки и набережные. Остальное — Армения, в фирменном сарьяновском стиле.

Предисловие к каталогу выставки сочинил именитый критик Луи Воксель. Среди прочего там было сказано: «Сначала Сарьян нарисовал Армению, а уже потом ее создал Бог». Так он был признан соавтором Бога.

Итак, Европа раскрыла Мартиросу Сарьяну свои объятия, но он вернулся на родину. Железный занавес еще не опустился, страха не было, а невидимый магнит тянул домой.

По дороге из Парижа все картины Сарьяна— дети его парижского вдохновения — сгорели дотла. Осталось только несколько этюдов, которые он держал при себе. В книге «Из моей жизни» Сарьян рассказывает об этой драме с пронзительной лаконичностью:

«Французский пароход «Фиржи», который вёз мои картины, должен был погрузить в Новороссийском порту яйца и с этой целью забрал с собой древесные опилки. Ящики с картинами были уложены как раз на этих опилках. В Константинопольском порту на корабле по случайной причине, или преднамеренно, возник пожар – загорелись опилки – и… от моих сорока картин остался лишь небольшой клочок холста».

Люди и маски

С пустыми руками Сарьян вернулся на свою социалистическую родину. Жизнь опять надо было начинать с чистого листа.

Со всеми жизненными передрягами Сарьян справлялся одним способом — работой. В 1932 году правительство Армении, помня о его международных успехах, построило ему в Ереване дом и мастерскую — по образцу тех, что Мартирос Сергеевич видел в Париже. С окнами в потолке, чтобы можно было работать весь световой день.

Он теперь часто пишет маслом — краски не так быстро сохнут, как темпера, и можно писать с натуры. Кроме пейзажей и натюрмортов Сарьян 30-х годов создает великое множество портретов. Он отказался от мелких черт правдоподобия ради правды человеческой сути. Поэтому его портреты так узнаваемы. Художник будто бы спешит запечатлеть своих друзей — граждан страны, где гайки закручиваются все сильней и стремительней.

В 37-м году почти все эти портреты уничтожаются — в то самое время, когда Сарьян сооружает декоративное панно для армянского павильона на Всемирной выставке в Париже. Герои, служившие ему моделями, признаны врагами народа и репрессированы. А сарьяновские шедевры сорваны с музейной стены и сожжены — точно как «запрещенные» книги на уличных аутодафе гитлеровской Германии.

Только одна работа избегает общей участи — портрет поэта Егише Чаренца. Рискуя жизнью, сотрудники музея прячут ее за шкафом, где она пролежит ровно 20 лет.

Сарьян раздавлен происходящим. Потеряв друзей и картины, он пишет новый автопортрет — с египетской маской. Глаза художника прищурены, а у маски — широко раскрыты. Он всматривается в неприглядное лицо времени, а она глядит в вечность. Именно за это Сарьян так любил маски.

Начинается его новый «обет молчания». Шесть картин за предвоенную пятилетку. Но среди них есть замечательная — портрет Ахматовой 40-го года. Эта работа была, безусловно, поступком. Жена расстрелянного мужа, мать посаженного сына, поэт (она не любила слова «поэтесса»), которому заткнули рот… Именно в это суровое время Сарьян пригласил ее в свою московскую мастерскую. На портрете — погруженная в себя, исполненная внутреннего достоинства женщина. Властительница дум Серебряного века, родом из которого — и сам Сарьян.

Ушел, не простившись

Не странно ли, что война принесла художнику чувство творческой свободы? Впрочем, не странно — так всегда бывает, когда граница между жизнью и смертью истончается до прозрачности. За пять военных лет он напишет 200 картин!

В них все отчетливее проглядывает Сарьян-философ, восточный мудрец, умеющий совмещать временные планы. На картине «Три портрета» — он сам в трех ипостасях: юноша, мужчина и старик. Никому еще, наверное, не удавалось так наглядно сконцентрировать динамику прожитой жизни. А на картине «Моя семья» жена Лусине чистит мандарин перед зеркалом — в стекле же вместо оранжевого фрукта отражается письмо от сына, ушедшего на войну. Что бы мать ни делала, все ее мысли — о ребенке…

Сразу после Победы Сарьян создает свой самый большой натюрморт — «Армянам — бойцам Великой Отечественной войны». Бесчисленные букеты ярких цветов, садовых и полевых, стоят в простодушных стеклянных банках. Ими заполнено все пространство картины, и радости нет конца.

«Больше солнца я люблю только солнце!» — говорил Сарьян. И это чистая правда. Его картины излучают свет, а краски праздничны и ликующи. Современные молодые армяне на русскоязычных ресурсах Интернета с гордостью называют творчество своего знаменитого соплеменника «цветотерапией», подкрепляя это формулой «Сарьян рулит!». Может, несколько утилитарный подход, но какая-то сермяжная правда в этом есть. А на мужских портретах кисти Мартироса Сергеевича непослушные дети видят прежде всего «пронзительные армянские глаза. Так мой отец смотрит, когда мною недоволен».

Певец радости, он хлебнул немало горечи. Жизнь Сарьяна контрастна, как краски на его полотнах. С одной стороны — вроде обласканный государством художник, обладатель многочисленных званий и регалий, лауреат Сталинской и Ленинской премий, Герой Социалистического труда, действительный член Академии художеств СССР. При жизни построили музей его имени, широко отмечали его юбилеи, позволяли работать в разных жанрах — и в живописи, и в книжной графике, и в сценографии.

С другой — система всегда чувствовала его оппозиционность, замешенную на внутренней независимости и удивительной творческой искренности. Не случайно две его крупные персональные выставки разделяет целых 20 лет — в 1936-м и 1956 годах. А для художника это вакуум.

Власти не зря перестраховывались. При всем официальном статусе монументальных полотен Сарьяна в них не было и грамма конъюнктуры. Зато присутствовал легкий привкус волшебной мечты, так и не пожелавшей превращаться в непререкаемую догму. Вольная стихия творчества пронизывала все, чем он занимался. Даже в конце 30-х он не стал рисовать Сталина на панно, посвященном счастливой жизни в Советской Армении, — нарушил канон. Пришлось организаторам ВДНХ ставить скульптуру вождя «на фоне».

Он не лез в политику, но был смелым человеком. В 1948-м, когда началось повсеместное шельмование советских художников-«формалистов», Сарьян на каком-то цеховом собрании встал и рассказал «историю из жизни». Речь шла о молодом художнике начала века, который срисовывал свои картины с фотографий, а когда его случайно разоблачили, покончил с собой. Партийные бонзы поняли, в чей огород этот камешек. «Задушим рублем», — шепнул один член президиума другому.

Одни вожди сменяли других, а Сарьян продолжал заниматься своим делом — рисовать. Ростовский искусствовед Валерий Рязанов рассказывал о своем визите в ереванский дом Сарьяна: «Когда мы вошли, Мартирос Сергеевич рисовал. Это было естественным и в то же время поражало. Казалось, что старик, голова которого седа, как вершина воспетого им Арарата, никогда не выпускал и не выпускает инструмента художника из рук. Мы поняли, что кисть и карандаш – это просто продолжение его руки. Он сожалел, что уже не в силах приехать на Дон, и передавал привет землякам».

Он прожил 92 года, и последняя его картина написана за месяц до смерти, в апреле 1972-го. Дух новаторства не оставлял его и в старости: солнце в правом верхнем углу холста приняло вид новорожденного ребенка, а место подписи занял красный круг. Символ бесконечной жизни — как намек на то, что никто ни с кем не прощается.

Солнце Сарьяна

Сарьяна можно не знать, но, узнав, нельзя не полюбить. Посмертные выставки «варпета» — так называют армяне мастеров — прошли по всему миру. Посетив одну из них в 1984 году, неизвестная парижанка написала:

«Сарьян стал для меня большим и счастливым открытием. Он позволил мне по-новому взглянуть на мир. Я хотела бы, будь это возможно, жить в созданной им атмосфере, в окружении его полотен, среди его цветов. В этом художнике я вижу человека глубоко чувствующего, готового отдать жизнь за людей. Что может быть прекраснее цветов? Только цветы Сарьяна».

Бессмысленно описывать его картины словами. Самое верное — дать волю безмолвному восторгу глаз. В крайнем случае — озвучить свой вздох: «Боже, как красиво!» Так мастер метафоры Юрий Олеша, который, говорят, мог сравнить всё со всем, когда влюбился по-настоящему, только бесконечно повторял: «Дружочек мой! Друзик!» Никаких сравнений и эпитетов. Окружающим это казалось примитивным. А писатель был прав: истинная любовь скупа на слова и не терпит краснобайства…

Сегодня в ереванском музее Сарьяна работают его внучки — Рузан и Софи. Музей испытывает те же трудности, что и все подобные учреждения на территории бывшего Союза: нет денег, реставраторов и достойных условий для хранения шедевров. Темпера на картинах 10-х годов отпадает слоями, а внучки пишут письма в разные инстанции, надеясь на чудо. Время от времени руководители города намекают, что неплохо бы заработать денег самим, устроив в музее какое-нибудь современное шоу для туристов.

— Мы не собираемся снижать уровень наших экскурсий! — гордо заявляет директор музея Рузанна Сарьян. — Это классика. Предпочитаем иметь такого зрителя, который приходит на искусство именно Сарьяна.

И такой зритель есть. И ценитель тоже. На весеннем аукционе «Гелос» за акварель Сарьяна «Комета» была объявлена стартовая цена в 16 тысяч долларов. За ту самую «Комету», о которой так пренебрежительно отзывалась салонная московская публика начала прошлого века.

А 1 апреля этого года неизвестный поклонник похитил несколько полотен Сарьяна из Национальной галереи Армении в городе Раздан. И это не первоапрельская шутка. Скорее, такой жестокой шуткой было последовавшее 2 апреля сообщение пресс-службы республиканской полиции о том, что раскаявшийся вор вернул картины на место. Нет, не вернул. И если не толкнет их на ближайшем аукционе, будет обогреваться Солнцем Сарьяна единолично. А это неправильно: оно светит для всех.

Ирина РОДИНА

См. также:

• Изабелла Юрьева: роман с романсом.
• Выпьем, Палыч, где же кружка?
• Война и мир Николая Туроверова.

Есть вопрос? Задай его на форуме сайта “РОСТОВ-ДОМ”.